Мы звали девушку Офелия,
Чей смех и танцы вызывали страх,
Не зная, что семья её растерзана
У бывшей гимназистки на глазах.
"В середине октября 1920 г. я прибыла в Севастополь с большевистской границы, сопровождая раненых полка. В Севастополе в то время находился штаб генерала Врангеля, возглавлявшего Белую армию. Борьба была неравной, с конца 1919 года армия заперлась в Крыму, мужественно обороняясь и пытаясь, но, увы, тщетно, наступать... Генерал Врангель немедленно отправился на фронт, надеясь, вероятно, спасти положение своим личным влиянием и обаянием, которое было очень сильно. Но когда Врангель вернулся, я услышала от своего брата, находившегося в то время в сопровождении генерала с эскадроном кавалергардов, что едва ли есть надежда противостоять яростным атакам большевиков. Они покончили со всеми остальными белыми армиями, перебросили на наш фронт всю красную армию и вели против нас непрерывные атаки. Последовали ужасные дни. Это была настоящая агония, несмотря на то, что мы все еще надеялись, надеялись до последнего момента, ибо мы слишком хорошо понимали, что если нашей армии придется сдаться и покинуть Россию, то она будет брошена на произвол тиранов, на безумную и зверскую волю III-го Интернационала, ибо наша армия была последней военной силой, сражавшейся против большевиков за честь России. Если эта армия потерпит поражение, то это на долгие годы, а может быть, и навсегда, положит конец той единственной надежде, которая давала нам силы переносить все тяготы и унижения, выпавшие на нашу долю после крушения России, надежды, ради которой было отдано столько жизней. Мы не могли поверить, что это возможно, это было слишком жестоко, слишком ужасно...
На следующее утро генерал Врангель сделал трагическое заявление о катастрофе на границе, заявив, что все возможное сделано. Маленькая армия героически боролась до последнего и теперь до конца выполняла свой долг, сопротивляясь большевикам изо всех сил, давая время раненым и всем семьям, которым угрожала опасность, эвакуироваться. Врангель предлагал всем, кто чувствовал себя в опасности и не хотел оставаться под властью большевиков, присоединиться к нему и армии, но предупредил, что ведет их на свой страх и риск в неизвестность и с единственной надеждой, что наши союзники и цивилизованные понятия помогут и защитят нас. Страшная новость была воспринята с негодованием, и трудно описать последующие дни. Ночью и днем улицы были заполнены людьми, каретами, военными повозками, телегами с вещами тех, у кого они еще были. Прибывало все больше и больше людей. Улицы были запружены до невозможности потоком людей, двигавшихся в сторону порта с одной мыслью: "Смогу ли я найти место?" Раненых и больных офицеров и солдат первыми помещали на борт кораблей, которые были заполнены до последней возможности перед выходом из порта. Многие люди бедствовали в разлуке со своими семьями, ибо, конечно, не было ни времени, ни возможности связаться с теми, кто был в армии, а то и в другом городе. Многие севастопольские семьи покидали свои дома и бросая почти все свое имущество. Лично мне не о чем было волноваться, потому что я уезжала с братом, и мне нечего было собирать, т. к. вещи мои, конечно, остались в полку.
Через несколько часов я с братом и несколькими другими молодыми офицерами спустились на берег, где сели в лодки, которые доставили нас на борт "Риона", очень большого пассажирского судна, стоявшего на якоре неподалеку от берега. Он уже был полон, но на крытой палубе для офицеров и матросов эскадры было отведено место около двадцати футов. Я не помню, сколько людей там находилось, но места для всех спать на полу ночью едва хватало, оставался лишь узкий проход у борта корабля для прогулок. К нам присоединились еще одна сестра милосердия и тетя одного из юношей. Мы спали на палубе. Корабль был перегружен, и очень скоро после того, как мы отправились, все тяжелые грузы пришлось выбросить за борт. Количество пассажиров, находившихся на борту корабля, составляло 10 000 человек. Корабль вышел из порта только на следующий день, и первую ночь мы почти не спали, несмотря на усталость и волнение. Мы отчетливо слышали шум, который доносился из города, а также крики и взрывы, закончившиеся пожарами. Когда наступило утро, мы ушли. Все стояли, глядя на берег, пока мы уходили все дальше и дальше от родной земли. Вскоре на горизонте осталась только темная полоса, а потом и вовсе ничего. Но мы все еще стояли, пытаясь различить ту маленькую темную черту, которая так много значила для нас и которую мы теряли, может быть, навсегда, теряли потому, что ужасной темной силе удалось установить контроль над нашей страной и которая пыталась уничтожить и разрушить всякое чувство любви ко всему верному и честному. Нам казалось, что жизнь кончена, что едва ли стоит жить дальше. Кто-то из нас, должно быть, чувствовал это острее других, и вечером мы услышали короткий резкий выстрел на нашей палубе. Кто-то позвал врача, тот немедленно явился, но помочь ничем не смог, так как застрелившийся молодой офицер был мертв, и в ту же ночь небольшая группа мужчин стояла и несколько минут молилась над ним на краю корабля, а потом мы услышали, как что-то тяжелое упало в воду, и все снова стихло. Не все знали, что произошло, но по какому-то негласному соглашению никто не обсуждал это самоубийство.
Внезапно на нашей палубе появилась девушка. Она была довольно хороша собой, с большими темными глазами, которые казались устремленными на кого-то или что-то невидимое для нас, но привлекавшее все ее внимание. Она прошла мимо нас, танцуя очень медленно, босиком, улыбаясь и смеясь про себя. Она убегала, как ветер, от любого, кто пытался ее остановить. После той ночи она появлялась несколько раз в дневное время со своей странной улыбкой и тихонько, как кошка, подходила к любому мужчине, которого видела стоящим у борта корабля, потом вдруг набрасывалась, целовала его и убегала. Она проявляла особую привязанность к одному молодому офицеру, графу Татищеву, которого очень пугала. Он так боялся ее, что, как только узнавал, что она на нашей палубе, ложился и прятался под одеялом, пока опасность не миновала. Мы звали ее Офелия, но никто из нас не знал, кто эта бедная девушка, отчего она сошла с ума и в чем была ее трагедия".
Из воспоминаний Зои Алексеевны Бакеевой (урожденной Оболенской)
картина Андрея Ромасюкова "Графская пристань. Застывшие во времени"
